Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

***

Локи устал. Локи хочет на ручки.

@темы: за жисть, кошки, весёлые картинки

---

женщины, которые поют

Собственно, женские голоса. Любимые, восхитительные, незабываемые. Самые-самые. Наверняка кого-нибудь забуду, но я буду добавлять, по мере. Так что порядковый номер в списке совершенно произвольный. Как вспомнилось Да и на мой взгляд сравнивать эти голоса - совершенно неблагодарное занятие. Каждый из них прекрасен и восхитителен сам по себе.

Мария Каллас, восхитительная и неповторимая.






Элла Фитцджеральд, первая джазовая любовь. Один из самых волшебных голосов, что я слышала.






Нина Симон, ещё один не оригинальный выбор, но у меня достаточно попсовый вкус И ещё один джазовый голос, совершенно отличный от предыдущего. Грудной, надрывный. Если Элла поёт сердцем, то Нина, используя английское выражение, "кишками".






Дженис Джоплин. Голос хриплый, пронзительный и прекрасный. Кто-то завидует богатым и успешным, а я завидую пропитой, некрасивой хиппушке, умершей в двадцать восемь от передоза, знавшей лично Моррисона и молодого Дилана . У меня явно что-то не то с жизненными приоритетами...





Джоан Баэз. Самая известная пассия Дилана, "королева" фолка. Чистейший, потрясающей красоты голос.






Алла Пугачёва. Чудесный голос, я считаю






Лариса Долина. "Джазовый голос" нашей эстрады. Дивная.






Жанна Агузарова. Инопланетянка.






Эдит Пиаф. Возможно, не самая "любимая". Но голос потрясающий.






Энни Леннокс. Шикарная женщина. Шикарный голос






Сара Брайтман. Голосок сладкий и нежный. пожалуй, слегка приторно, но, тем не менее, нравиться






Сара Вон. Немного напоминает мне Эллу Фитцджеральд, но голос не лишен своеборазия. И, безусловно, чудесен.






Эми Уайнхаус. Английская скандальная дива с "чёрным" голосом.





Нина Хаген. Ещё одна скандалистка, на сей раз немецкая, с голосом диапозоном в четыре октавы.






Дульче Понтес. Певица из португалии. Не скандалистка ни разу. Но голос красивый






Тина Тернер. No comments






Хейли Вестенра. Красивый, нежный голосок.





Песня про то, как Дженис Джоплин делала минет Леонарду Коэну в отеле "Челси". Поскольку подборка таки женская, то пусть будет Регина Спектор. Не могу сказать, что я фанат, но голос неплохой.

запись создана: 19.03.2011 в 23:58

@темы: музыка, любимые, позитив

---

скоро можно

Блиииииииин!.. Неужели я буду играть Джокера? Нет, правда? Правда?.. Ох ты ж чёрт. Потом останется только Спайдер, и всё. Можно умирать спокойно.

@темы: маленькие радости, полночный бред терзает душу мне опять, ролка, любимые, позитив

---

***

"У некоторых историй нет четко выраженных начала, середины и конца. Жизнь - это то, чего мы не знаем, что заставляет нас меняться, пользоваться каждым моментом на полную катушку, не представляя, что случиться дальше. Восхитительная неопределенность..."

Гильда Раднер

@темы: чужое, цитаты, любимые, где-то спёрла

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

на память

Частенько за свою ролевую "карьеру" приходилось писать открывающие посты. Такие посты, как правило, практически лишены взаимодействия с персонажем(ами) соигрока(ов), а потому могут быть прочитаны как отдельные истории. Некоторые из них мне очень симпатичны. Выкладываю для себя, ну и если кому-нибудь ещё будет любопытно :-)

Дик Элиот. Начало игры.

Дик проснулся от того, что кто-то сначала тащил его, а потом толкал в спину, дёргал за одежду и положительно заставлял куда-то двигаться, но только вот куда и зачем, не понятно. Приоткрыв один глаз, он сонно огляделся вокруг. И тут же пожалел об этом. Лёгкое движение веком немедленно отозвалось пульсирующей болью в голове. Дик представил себя тоненьким тростниковым человечком, вроде тех, что все обычно рисуют в детстве на полях тетради, с раскалённым чугунным шаром сверху. «Караул! Караул!» Кричал человечек, бегая по кругу в поисках водоема, чтобы остудить свою голову. Дик со стоном отмахнулся от видения. Думать было больно. Он сглотнул. Ощутил в гортани вечные пески Сахары. И ещё кое-что… Вот, точно!
Невероятным усилием воли Дик поднял руку к шее и нащупал кончиками пальцев какой-то металл, или что-то очень похожее. Он провёл ладонью по неопознанному предмету: вверх-вниз. Предмет не заканчивался. В изнывающем от колоссального похмелья сознании Дика зародилась смутная догадка, что он движется по кругу. Ошейник? Это что-то новенькое. Не смотря на то, что он сейчас был не в лучшей кондиции, Дик был вполне уверен, что вчера ещё этого украшения на нём не было. Так-так-так.
Определённо, разобраться в обстановке таки стоило. На счёт «три», Дик мужественно распахнул оба мутных, покрасневших глаза. Вокруг было подозрительно темно. Очки. После упорных двухминутных размышлений догадался Дик.
Глядя прямо перед собой, он понял, что двигается по какому-то коридору. Всё тут было серьёзно, дальше некуда. Ни тебе обоев на стенах, ни пушистой ковровой дорожки под ногами, ни пальм в кадках. Ни окон.
Немного привыкнув к окружающей обстановке, которая, по мере продвижения вперёд, всё никак не менялась, Дик рискнул пошевелить головой, совсем немного, как раз достаточно для того, чтобы скосить глаза вправо и разглядеть того, кому принадлежал звук сопровождавших его шагов. Он решил было, что это его собственный шаг отдаётся тяжёлым эхом в черепной коробке, но грубая рука, то и дело толкавшая в спину, побуждая двигаться быстрее, заставила его отказаться от этой теории.
За спиной обнаружился мужик. Серьёзный, под стать коридору. Весь в чёрном, и с чугунным шаром вместо головы. Дик моргнул, прогоняя глюк. Тут же пожалел о том, что моргнул, тем более что глюк никуда не делся. Присмотревшись внимательней, он решил, что это всё-таки не чугунный шар, а непроницаемый защитный шлем. Ну, хоть на том спасибо.
- Послушай… ты б не толкал меня, мужик… я, видишь… иду… как…могу…
Естественно, как и следовало ожидать, после просьбы не толкать, толчки стали следовать после каждого слова. Дик жалобно вздохнул на мужика в чёрном ядрёным перегаром, от которого стекло на маске на несколько секунд запотело, и повернулся обратно. Похоже, их путешествие приближалось к концу. Вот и чудно.
Когда они поравнялись с массивной дверью, украшенной сверху крошечным окошком, Дику было велено остановиться. Охотно подчинившись этому приказу, Дик замер, наслаждаясь тишиной и покоем. Однако его блаженство продлилось не долго: коварный мужик в чёрном зачем-то принялся колотить в железную дверь. Это ад. Понял Дик. Значит, я вчера насинячился до чёртиков, вышел проблеваться в подворотню, и там меня настигла смерть от руки испанского наркодиллера и, по совместительству, повара-пирата, тайного любовника Её Величества, которому я задолжал в прошлом году пару носок и хвостик барашка. Ночь была звёздная, лунный свет заиграл на стали клинка. Глаза пирата жестоко сверкали, ноздри раздувались, а усы подрагивали от предвкушения скорого возмездия. Он улыбнулся, и сказал…
- Заходи.
Грубая рука напоследок, от души, приложилась к его спине, и Дик буквально влетел в маленькую, ярко освещённую мёртвым электрическим светом комнату.
Восстановив равновесие, Дик поправил на носу очки, которые пришлись как нельзя кстати, и посмотрел на трёх людей, уже здесь собравшихся. Для такого тесного помещения, толпа была слишком большой. Конечно же, он был здесь лишним. Нет-нет, он зайдёт в другой раз. Но прежде, чем Дик успел даже додумать мысль о том, что ему лучше оставаться по другую сторону двери, оная бесцеремонно и бесповоротно захлопнулась.
C’est la vie! Будь Дик в лучшей кондиции, он бы философски пожал плечами, но сейчас ему оставалось наиболее безболезненное – занять себя разглядыванием присутствующих в комнате.
Какой-то шмак, самодовольно скалясь, сидел на узенькой скамейке у стены. Дик скользнул по нему равнодушным взглядом. Будь у него волосы такого цвета, он бы умер, не перенеся позора. А, ещё лучше, устроил публичное сожжение своей шевелюры. Лучше уже языки пламени, чем это непонятное убожество.
В комнате был и другой мужчина: не по-азиатски высокий азиат, вид имевший свирепый, хотя и несколько помятый.
Не став долго задерживаться и на нём, Дик переключил всё внимание на роскошную блондинку, вытянувшуюся перед патлатым азиатом по стойке смирно. Он бы с удовольствием разглядел её как следует, отдав должное стройным ножкам и заманчивому декольте, к его глубокой досаде почти скрытому лёгким шарфиком, но внезапно вдруг почувствовал, что что-то не так.
Ах, да! Все молчали и выжидающе сверлили его взглядами. Дик, вероятно, прервал какую-то захватывающую сцену, если судить по испуганному, отчаянному выражению лица блондинки. Как грубо с его стороны!
Дик сделал губами «упс» и театральным жестом приложил ладонь к лицу, частично скрывая рот. Потом, той же самой ладонью, махнул в сторону морской фигуры номер три, чтобы те отмерли, как бы говоря «Продолжайте. Не обращайте на меня внимания.». Отсалютовав двумя пальцами, раздвинутыми знаком «мир», чтобы окончательно подтвердить чистоту своих намерений, Дик присел на скамеечку напротив шмака с позором на голове. Так он никому не будет мешать, а за одно сможет всласть наглядеться на блондинку, спрятавшись за тёмными стёклами очков.
Шмак курил. Дику захотелось спросить у него сигаретку, но разговаривать было тяжко. В задумчивости он сунул руку в карман и нащупал край пачки. Открыв её, он чуть не подскочил от радости. Всё-таки есть справедливость на этом свете! За все его мучения, судьба преподносит ему славный, пухлый косячок.
Сунув косяк в рот и затянувшись разок, Дик немедленно почувствовал себя лучше, откинулся назад, опершись спиной на стену и даже слегка заулыбался. Жизнь налаживалась.



Дик Элиот. Альтернатива, "Побег из Нью-Йорка".

Ночь была тихой, как, впрочем, и большинство ночей. В шесть пятьдесят колокольчик над дверью уныло тренькнул, предупреждая о посетителях, и в магазинчик вошёл хмурый взъерошенный Энди, парень из первой смены. Дик молча кивнул ему, снял кассу и занёс в компьютер отметку о том, что его рабочие часы истекли. Пока Энди принимал смену, заново открывал кассовый аппарат и пересчитывал наличность, Дик быстро собрался, запихнув в рюкзак свои учебники и тетради, и подошёл к стойке с кофеваркой. На дне стеклянного чайника плескалось немного мутновато-бурой жидкости. Поморщившись, Дик слил остатки в грязную металлическую раковину, наскоро сполоснул сосуд под сильной струей и перевернул его, на несколько секунд, наблюдая за тем, как тоненькие коричневые струйки стекают вниз, образуя на грязном стекле какой-то замысловатый узор. Поставив варится новую порцию крепкого, премерзкого на вкус напитка, Дик высыпал на прилавок перед Энди горку всякого мусора – обёртки от двух шоколадных батончиков, маленький пакетик из-под чипсов, пустую банку энергетика.
- Это и два хот-дога, - пояснил он, роясь в кармане джинсов и доставая оттуда аккуратно сложенную бумажку. – И ещё… можешь обналичить?
Разгладив примятые края, он протянул полученный накануне чек из кафе, где он выступал на этой неделе.
- Да без проблем. Меньше трёхсот?
Последовательно пробив всё, съеденное за ночь, Энди наклонился, разглядывая число на бланке, заранее удостоверяясь, что сумма не превышает допустимую, прежде чем взять чек в руки, отметить его и протянуть взамен небольшую пачку банкнот. Расплатившись за товар, Дик спрятал деньги во внутренний карман наброшенной на плечи куртки, налил две полных чашки слабо пахнущей арабикой бурды, протянул одну из них Энди и приглашающее кивнул в сторону двери.
- Покурим?
Магазин был пуст. Обведя небольшое помещение взглядом, будто бы для того, чтобы ещё раз в этом убедиться, Энди пожал плечами, вытащил из кассового аппарата ключ и, взяв кофе, вышел, следом за Диком, на улицу.
Нью-Йорк, город, который никогда не спит, если верить словам известной песни, переходил сейчас из одного состояния в другое. Бурное веселье ночи с её огнями, музыкой и пьяным угаром, сменялось деловитой оживлённостью нового рабочего дня. Краткое затишье, те хрустально-звонкие часы, когда пульсация громадного сердца мегаполиса замедляется, стихает, и можно разобрать его чёткий и слаженный ритм, различить каждую отдельно звучащую струну в бесконечной симфонии, передышка эта подходила к концу. Машины вытекали из раскрытых дверей подземных гаражей, выезжали с платных стоянок, снимались с тротуаров, чтобы, подобно тысячам тысяч тромбоцитов, закупорить узкие артерии города. Люди с отрешёнными, суровыми лицами спешили мимо, выдыхая в воздух небольшие колечки пара, мешавшегося со светлыми клубами, поднимающимися из люков, откуда-то из самой сердцевины Большого Яблока.
Зябко ёжась от утренней прохлады, Дик сунул в зубы сигарету и прикурил от протянутой Энди зажигалки, грея ладони о горячие края чашки. Он никогда не был особенно близок ни с одним из работавших здесь ребят. За те полгода, что он провёл в круглосуточном супермаркете Бобби, он так ни с кем и не подружился, и этот случайный перекур был скорее исключением, нежели чем привычным ритуалом. Смутное беспокойство, которое отвлекало его от занятий последние несколько часов, скручивалось всё плотней в тугой узел, где-то внизу живота, заставляя искать какой угодно компании, чтобы только отвлечься от тревожных мыслей.

Энди, в общем, был нормальным парнем, как и трое других его сменщиков, но Дик работал в ночную один – больше в это время суток и не требовалось, поэтому возможности как следует пообщаться у них попросту не бывало. Да он и выбрал этот график не ради того, чтобы с кем-то трепаться или заводить новые знакомства. Главное, что его привлекало в этой работе - тишина и возможность заниматься учёбой, не слишком отвлекаясь на малочисленных посетителей. После смены он ехал домой, переодевался, завтракал, шёл в колледж, а после занятий отправлялся в клуб или на другую временную работу, которую удавалось подыскать. Рутина, привычная настолько, что один день ничем практически не отличался от другого, сливаясь в сплошной поток времени, несущий его к единственной цели, к маячившим не за горами экзаменами, к шансу поступить в хороший университет, к шансу выбраться наконец из этого одуряющего безденежья, с этих улиц, пропахших мочой и гниющими овощами.
Но эту ночь, в отличии от предыдущих, Дик помнил отчётливо, во всех деталях. Так каждая секунда впечатывается в память, застывает навеки в сознании в предчувствии надвигающейся катастрофы. Вечером, после занятий, он встречался с Сьюзан, они говорили про следующее воскресенье, про обед у её родителей. Маленькая ладошка Сью, прохладная и гладкая, лежавшая в его руке, запах ванили и мёда, исходивший от её золотистых волос, рассыпавшихся по плечам, вкус её поцелуев, всё это убеждало его в том, что он действительно влюблён. Ну а если отец Сьюзан декан факультета, на котором Дик собирался учиться, так это просто удачное совпадение.

Расставшись с Сьюзан, неохотно выпустив её, тонкую и лёгкую, из своих объятий, он заехал за давно обещанным чеком. Поболтал на кухне с знакомой судомойкой, угостившей его сэндвичем, сигаретой и последними сплетнями, добрался до магазинчика и отправил Сару и Джима, из второй смены, домой. Приготовив кофе, он устроился с учебниками за прилавком, и только когда тренькнул колокольчик, понял, что заклевал носом, поспешно вскидываясь, лишь для того, чтобы сразу успокоится. Как всегда молчаливый Ной тихонько проскользнул в служебное помещение, устраиваясь, по своему обыкновению, на стареньком диванчике, которым Дик так никогда и не воспользовался. Дик бросил взгляд на часы. Электронное табло показывало два тридцать ночи. Налив Ною горячего кофе и открыв для себя энергетик, Дик подогрел пару хот-догов и они поели.
В начале четвёртого, когда Ной задремал, а Дик снова присел за учёбу, один за другим зашли несколько посетителей. Чернокожий парень в кожанке, купивший упаковку презервативов и пачку "мальборо лайтс", потом потрёпанного вида дамочка, долго стоявшая в отделе бакалеи и выбравшая, наконец, упаковку говяжьих джерки* и пару банок консервированной фасоли, а так же бутылку "кобры"** и пачку "ньюпорта"***. Потом был прилично одетый мужчина средних лет, пытавшийся завести с ним разговор и улыбавшийся так, как ни один взрослый не должен улыбаться подростку, но Дик был вполне привычен и к таким сценариям, а потому переспелый искатель приключений был скоро выдворен за дверь с бумажным пакетом, набитым всякой дорогой фигней.
В четыре двадцать, - это время Дик запомнил очень хорошо, потому что ему пришлось закрыть кассу, - пришёл Нино с двумя своими приятелями и вытащил его на короткий перекур. Немного в стороне от дверей магазина, там, где не было камер, он рассказал ему всё,что знал, в промежутках между короткими жадными тяжками, вытягивая свою сигарету до фильтра. Дик крепко пожал горячую шершавую руку, невольно сравнивая её с другой рукой, которую не так давно держал в своей, и Нино, коротко кивнув, растворился в ночи, вместе со своими спутниками, не произнёсшими ни слова. Где-то, в глубине души, Дик знал, что видел его последний раз. Не сказать, что это особенно его огрочило. В конце-концов, они были квиты.
Вернувшись в магазин, он разбудил Ноя. До конца смены оставалось ещё чуть больше двух часов, но это дело не могло ждать. Помогая мальчишке надеть и застегнуть куртку, Дик торопливо объяснил, что именно от него требуется. Найти Кэла. Как можно скорее. Ни в коем случае не позволять ему идти домой или в любое другое место, где его могут искать.
После того, как Ной ушёл, Дику оставалось только ждать...

Где-то, на соседней улице, послышался пронзительный вой сирены и Дик вздрогнул, роняя из пальцев окурок, испуганно оборачиваясь на звук. В первые несколько месяцев он часто пугался, вот так. Но теперь, после пяти лет жизни в этом городе сирены - полицейские и машин скорой помощи - стали чуть обыденней, чем мухи, и то, как звук подействовал на него сейчас, говорило лишь о том, что нервы его взведены до предела. Рука, будто сама собой, потянулась за следующей сигаретой, но пачка была пуста. Ушла за ночь. Энди с готовностью протянул ему свои "мальборо" и зашёл внутрь, заметив приближающегося покупателя. Дик выкурил одну, потом ещё, смывая привкус табака терпким питьём.
Прикончив кофе, он вернулся в супермаркет, оставив пустую кружку возле раковины. Взял большой пакет, набил его макаронами, соусом болоньез, консервированными бобами, печеньем, шоколадом, добавив сверху две пачки "ньюпорта" и упаковку пива. Пожелав Энди спокойной смены и передав привет работавшей с ним Дорис которая, как обычно, опаздывала, Дик вывел свой велосипед, прикрепил продукты на багажник и покатил по просыпающимся улицам.
Сделав небольшой крюк, он купил свежего фарша у знакомого мясника и ярких, крупных томатов, и душистой зелени, - в овощной лавке. Поездка приободрила его, весенний ветерок отогнал на время мрачные мысли и к дому он подкатил почти что весело, лихо притормаживая возле пожарной лестницы. Свистнул, задрав голову, но ни Джеда, ни Ноя, похоже, ещё не было. Подняв наверх сначала продукты, потом велосипед, Дик спрыгнул с подоконника на пол квартиры, необычайно тихой и пустой в этот ранний час.
Сняв куртку и умывшись, он задумался, чем бы занять себя. В колледже был выходной и можно было со спокойной совестью улечься отдыхать, но спать не хотелось. В голову снова полезла всякая хрень, нужно было отвлечься. Включив музыку, так громко, как это было позволительно в тихое субботнее утро, Дик поставил на огонь кастрюлю и занялся готовкой сегодняшнего пира, подпевая во весь голос старине Планту, отпивая свежезаваренного чая из чашки и распечатав свежую пачку сигарет.

______________________________________________

*джерки - кусочки вяленого мяса, высушенного в специальных условиях.
** "королевская кобра" - сорт очень дешевого 8% пива.
*** "ньюпорт" - брэнд дешевых ментоловых сигарет.


Дик Элиот. Альтернатива, "Каникулы".

В семнадцать лет Дик Розенберг считал, что весь мир принадлежит ему. В двадцать семь Дик Элиот уже знал это точно.
За те десять лет, что легли в промежутке между моментом, когда он впервые понял, чего именно хочет от своей жизни, стоя с сигаретой в зубах где-то в лондонской подворотне, до сегодняшнего утра, когда он брился, глядя на свое отражение, в роскошной ванной комнате отеля De Paris, у него ни разу не было повода усомниться в этом. Всё, о чём только способен мечтать человек, давалось ему с лёгкостью, практически без усилий. Если этот мир был запертым ларцом с сокровищами, то кто-то повесил ему на шею заветный ключ, чтобы он мог распоряжаться ими по своему усмотрению. И, за все эти десять лет, у Дика ни разу не возникло желания остановиться и задуматься, кто именно и почему. Привычка воспринимать всё происходящее как должное, проистекала как раз из этой уверенности в собственном праве на то, что само собой шло ему в руки. Кто-то в шутку ли, всерьёз ли, от зависти или просто по старой привычке шепнул, что он-де заключил известную сделку. Если бы у Дика нашлось время остановится и подумать, он, вероятно, счёл бы эту мысль забавной.
Но времени не было. Даже на то, чтобы успеть заметить, когда тот, первый, Дик, в форменной курточке одной из столичных школ, беспечный и беззаботный, превратился в этого Дика, затянутого в строгий, сшитый на заказ костюм, в циничного мизантропа, так уставшего от этого мира, который он держал на ладони.
Это действительно было правдой. Он чертовски устал… Дик сделал ещё один щедрый глоток из тёмной бутыли, которую держал в руке и посмотрел вдаль, на окрашенное закатными лучами солнца море. Отсюда, с обрыва, открывался прекрасный вид, хотя сегодня в окрестностях Монте-Карло практически не было охочих до романтических прогулок туристов. А, может, сработало его всегдашнее везение, и они попросту не добрались сюда, давая ему возможность насладиться таким желанным одиночеством. Дик невесело усмехнулся, уголок рта резко дёрнулся вниз, искажая лицо гримасой.
О чём это он? Устал… Устал от поклонников, рвущих на части, вечно требующих ещё и вечно недовольных. Устал от критиков, в один голос твердящих, что он исписался, повторяя это как заклинание после каждого нового альбома. Устал от бесконечных домашних ссор. Всё вокруг было как дурной сон, и понял он это только сегодня, когда зазвонил телефон в номере, и он посмотрел в глаза своему отражению. Впервые за многие годы по-настоящему заглянул в них, чтобы увидеть там бесконечную усталость.
Никки хочет развода. Что ж, это было ожидаемо. Голос в трубке звучал привычно мягко, но в нежное журчание вплетались новые металлические нотки, а за ними была та же непреодолимая усталость. На какую-то долю секунды ему подумалось, что они ещё могут понять друг друга, что хотя бы это ещё возможно спасти. Но мгновение прошло, и их брак, формально по-прежнему законный, уже остался в прошлом.
Так закончится мир… Противно-тепловатый виски обжог язык. Дик сунул руку в карман и нащупал там какой-то маленький округлый предмет. Пальцы уверенно сжались в кулак, хороня безделицу в горсти.
Как удачно всё же, что у них хватило ума не обзавестись детьми. Это сильно усложнило бы процесс.
Никки боялась за свою фигуру, боялась, что они слишком молоды, что они ещё не готовы… Она много чего боялась. Некоторые из её страхов Дик находил ужасно милыми. Пусть теперь боится, что он оставит её без гроша в кармане. Это будет не так уж сложно устроить, с его-то адвокатами. Хорошо, что у них не было детей…
Пять лет жизни. Не самые плохие годы тоже. Нужно отдать ей должное, она старалась. У её брата была двойня, мальчик и девочка. Очаровательные малыши. Хорошо, что у них не было…
Пальцы соскользнули по влажному стеклу и полупустая бутылка мягко упала в густую траву, заваливаясь на бок, расплёскивая остатки золотистой жидкости быстро впитавшиеся в сероватую землю, покрывавшую выступ скалы. Дик сделал небольшой шажок к краю, с любопытством заглядывая в голубую бездну у подножия.
Двадцать семь лет – это ведь не так уж и мало. Живи быстро, умри молодым. Не превратиться в почивающего на лаврах былой славы старпёра, живущего на таблетках да воспоминаниях о лихой молодости. Покончить со всем здесь и сейчас. Он прикрыл глаза, оглаживая пальцами маленький кусочек металла в кармане. Никки бы оценила такой жест.
Задержать дыхание, сделать одно лишь движение. Освободиться.


Диксон Шарк. Начало игры на Питфолле.

Дикс проснулся. По крайней мере в этом он был уверен… почти. Пошатываясь, он неуверенно встал с широкой постели и, на ощупь, двинулся в рискованное и опасное путешествие по комнате, сравнимое разве что с выходом первого человека в открытый космос. Внезапно его нога задела какой-то тяжелый, похоже, металлический, предмет, перегородивший ему дорогу. "Мать твою…" подумал Дикс, но как-то неуверенно. Думать вообще было больно. Казалось, этот процесс требует от него больше сил, чем он сейчас имел в наличии. Набравшись смелости, Шарк все-таки разлепил набухшие, отяжелевшие веки и мутно огляделся. Вокруг царила почти непроницаемая тьма, хотя внутренние часы журналиста говорили ему, что сейчас должно быть далеко за полдень. Упершись взглядом в квадрат окна номера, Дикс понял, что жалюзи на нем плотно зашторены. Переступив через перевернутую каталку, он, стараясь не наступить в разбросанные по полу остатки вчерашнего ужина, добрался до окна и распахнул жалюзи настежь.
Свою ошибку он понял тотчас же, как только яркий свет солнечного карибского дня, ослепительного, ясного, великолепного, концентрированным потоком хлынул в душную, сумрачную комнату. Зашипев, Дикс отпрянул в сторону, как заправский вампир, прячась от беспощадного взгляда раскаленного огненного шара в небесах. Застонав, он снял какую-то тряпку, весьма экзотично свисавшую с угла рамы картины на стене, и набросил ее себе на голову. Тряпка, при ближайшем рассмотрении, оказалась широкими семейными трусами, но на это Диксону было совершенно наплевать, постольку поскольку данная деталь туалета справилась с основной своей задачей, а именно, спасла его мозг от немедленного воспламенения. Зажмурившись опять, Дикс, пригибаясь пополз по номеру, нашаривая вслепую телефон. Когда его пальцы нащупали нечто, походившее на сброшенную с аппарата трубку, он приоткрыл один глаз и быстро набрал обслуживание номеров.
- Яичницу с беконом, апельсиновый сок и бутылку рома в… - он бросил быстрый взгляд на правое запястье, с внутренней стороны которого синей авторучкой были выведены корявые цифры, - четыреста седьмую.
На другом конце провода послышался шум, потом вежливое покашливание и, наконец, приятный женский голос сообщил:
- Извините, мистер Шарк, но вы еще не погасили задолженность за обслуживание за прошедшие четыре дня. Сумма, которую вы должны уплатить отелю составляет… - зашуршала бумага. Очевидно девушка сверялась с какими-то записями. – Тысячу семьсот пятьдесят три доллара, девятнадцать центов. Еще раз просим извинить нас за то, что не можем принять ваш заказ.
"Чертовы свиньи…" подумал Дикс, но устраивать скандал он все еще был не в состоянии. Аккуратно опустив трубку на рычаг, он пополз дальше. Пол его гостиничного номера напоминал собой поле битвы, и сложно было сказать, кто в ней одержал верх. Ясно было одно: уцелевших было мало. Попав ладонью в какую-то вязкую маску, Диксон поднес руку к лицу и принюхался, а потом с задумчивым видом облизал пальцы. "Мм… ореховое масло". Он поискал вокруг, в поисках банки или хотя бы еще одного островка густой, пряно пахнущей пасты, но от этого занятия его отвлек резкий звук, отозвавшийся взрывом в черепной коробке.
- Какого хера? – яростно прохрипел он в трубку, и тут же поморщился, отставляя телефон в сторону, на расстояние вытянутой руки.
- Шарк! Где мой материал, черт тебя дери?!
Вопила трубка. Позволив ей всласть наораться, Дикс, заткнув ухо пальцем, возмущенно рявкнул в ответ:
- Твой материал? Твой материал, ты фашистский ублюдок? Да как я могу писать, если мне даже не чего съесть на завтрак?! Шредер, офигевший ты сукин сын! Никто не оплачивает мои счета!
- Шарк, мать твою, ты на этом долбанном острове уже целых три дня и не подаешь признаков жизни. Я знаю тебя, больной ублюдок. Пока я не получу свою статью, ты не выпьешь ни капли спиртного за мой счет, это понятно?! – голос на другом конце, долетавший по проводам из-за океана, внезапно стал глуше, успокаиваясь. – Передай менеджеру, чтобы переслал счет в издательство. Но предупреждаю, я не шучу! Я позвоню им и распоряжусь, чтобы они опустошили твой мини-бар и не приносили тебе ничего горючего, пока ты не отправишь мне факс. Это понятно?
- Да, шеф, - ухмыльнулся Шарк, который в данный момент занимался как раз таки тем, что вытряхивал на язык последние капли рома из последней бутылочки разоренного накануне мини-бара.
- Вот и отлично. Я жду статью. У тебя срок до четверга.
- Пошел в жопу, засранец…
Пробормотал Дикс, когда в трубке послышались короткие гудки, от души швыряя телефонным аппаратом в стену. Ничего, этой фашистской мрази его не одолеть, решил про себя Дикс, нашаривая под кроватью докторский саквояж и извлекая его на свет божий. Раскрыв черную кожаную сумку он критическим взглядом обозрел свои запасы, невнятно бормоча себе под нос. Синие таблеточки, решил он. От синеньких всегда бывал отличный эффект, и они быстро поставят его на ноги. Забросив в пересохшую глотку пару пилюль, Дикс проглотил их, запивая их чивасом прямо из горлышка бутылки, которую он достал все из того же саквояжа. Наконец, закусив свое лекарство ломтиком ананаса, украшавшим изголовье кровати, Дикс поднялся и двинулся в ванную.
Умывшись, он рискнул поднять взгляд на свое отражение в зеркале. Оттуда на него взирал изрядно помятый небритый мужик с красными, как у мыши-альбиноса, глазами. Нет, это никуда не годилось. Сегодня ему предстоял выход в город, хватит отлеживаться, пора было приниматься за сбор информации, а, значит, выглядеть ему нужно более-менее презентабельно.
Где-то через полчаса, побрившись, почистив зубы и приняв душ, Дикс почувствовал себя значительно посвежевшим. Таблетки начинали действовать, и он ощутил необычайный прилив сил и энергии. Напялив шорты, яркой расцветки летнюю рубашку с коротким рукавом, сандалии, он нахлобучил на голову панаму, повесил на нос солнечные очки, и выглядел теперь практически как любой турист, прилетевший с материка. Белокожий, усталый, но ничуть не похожий, на вчерашнего клиента вытрезвителя. Удовлетворенный результатом, Дикс кивнул самому себе и вышел из отеля.
Куда направиться он точно не знал, за те три дня, что он провел на Фридоме, выходил Дикс только по ночам, и те места, которые он посещал, скорее всего, были еще закрыты. Небольшая разведка боем, решил он, и не спеша побрел по кривым южным улочкам, слишком солнечным и светлым на его вкус.
Часа через два бесцельного шатания по Питфолл-сити он был уже слишком устал и раздражен, чтобы продолжать осмотр достопримечательностей. Пора было завалится в какой-нибудь бар и набраться там до чертиков. И, если повезет, то в номер он вернется в приятной компании. Как раз в тот момент, когда мысли его приняли подобное направление, он заметил краем глаза эту лавчонку. Старомодный букинистический магазин из тех, что держат частные владельцы и который передается из поколения в поколение. Народу там, как правило, бывает мало, а на полках можно найти какой-нибудь действительно интересный экземпляр или редкое издания. Пожав плечам, Диксон решил, что такая остановка ему не повредит и, толкнув стеклянную дверь, вошел внутрь.
Тихий звон колокольчика оповестил о его прибытии, но никто не поспешил ему навстречу. Коротко кивнув пожилой даме, читавшей за прилавком и лишь мельком поднявшей на него взгляд, Дикс углубился вдаль магазинчика, проводя пальцем по полкам и беззвучно шевеля губами, читая названия на корешках. Добравшись до отдела русской литературы, он достал с полки томик Достоевского и раскрыл книгу, принимаясь за чтение.
Дикс с головой ушел в перипетии жизненного пути некоего студента по фамилии Раскольников и успел позабыть обо всем вокруг, когда, внезапно, громкий крик вернул его к реальности. "Ну все, началось!" Понял Дикс, невольно скользнув рукой к тому месту, где должен был находиться его кольт. Но оружие он оставил в номере, так как, не далее чем вчера, одна милая барышня полицейский популярно объяснила ему, что это пугает мирных фридомцев. И вот теперь, когда война, которой он так ждал, в самом разгаре, он не в состоянии защитить себя! Боковым зрением он уловил какое-то движение в тенях и понял, что за соседней полкой кто-то прячется. И, кажется, этот кто-то только что обратился к нему. Неуверенный в том, как вести себя и не является ли таинственный незнакомец наемным убийцей, нанятым его врагами, Дикс решил пока что не предпринимать никаких действий и выжидать. На всякий случай, он ласково улыбнулся неизвестному в тенях, демонстрируя свои самые лучшие намерения. В данный момент он был беззащитен как младенец в утробе матери.


Диксон Шарк. (Провальная) попытка играть его на левом форуме с другой внешкой. Начало игры. Первый и последний пост =)

Есть один бородатый анекдот про парня, который однажды проснулся мёртвым. Так вот, у каждого, пожалуй, случаются такие дни, когда он искренне завидует тому парню, и Диксон, в чём алкоголе, как правило, сложно было обнаружить достаточное для выживания обычного млекопитающего количество крови, не являлся исключением из этого правила. Всё дело в правильной дозировке, думал он, стоя в три часа пополудни в одном носке и полосатых семейных трусах у маленького гостиничного холодильника, засунув голову прямо в морозилку, когда ты пьёшь ром и виски бутылками, разбавляя всё это изобилие полосками кислоты и волшебными таблеточками, твой организм, привыкший справляться с такими нагрузками, реагирует на это правильно, понимая, что он либо пропустит дерьмо сквозь почки и поры, либо загнётся. Куда сложнее, если тебя заставляют пить отборнейшее шампанское и этот хренов французский коньяк, который подают в маленьких рюмочек наподобие мензурки, а заедать приходиться кусочками фруктов и пресными крекерами с паштетом, которые выглядят так, будто на них птичка сверху нагадила.
Детали предыдущего вечера Дикс помнил отлично, разумеется, как и всегда. Его фотографическая память была одним из тех качеств, которые позволяли ему всегда оставаться одним из лучших в своей профессии. Возможно, самым лучшим, хотя он лично был знаком с парой-тройкой жирных ублюдков, которые никогда бы с этим не согласились. Итак, он помнил, что приём был сущей катастрофой, и вовсе не по его вине, хотя он приложил все усилия к тому, чтобы вести себя с подобающей его имиджу степенью непристойности. От него ждали выходки, а Дикс не любил ничего так, как не оправдывать чужих ожиданий. Он слушал, улыбался, циркулировал, выделяясь ярким пятном в своей гавайской рубашке на фоне строгих чёрных смокингов и вечерних туалетов, методически набирался, но так и не соизволил устроить скандал, которого явно ожидал пригласивший его хозяин, совершенно случайно забывший предупредить Шарка о строго дресс-коде. Вот тебе, скотина, выкуси, думал Дикс ровно до того момента, когда увидел эту цыпочку. Милая улыбчивая девушка, совершенно случайно оказавшаяся не однофамилицей, как он сначала решил, а вовсе родной сестрой сенатора Брэдшоу. Ну что ты будешь делать? Это, мать его, было охуительно.
К тому моменту Дикс опрокинул уже достаточно мензурок с Реми Мартин, запивая его лимонадом весёлой вдовушки, чтобы дать волю своему бескостному, но угрожающе острому языку. Кажется, он был груб. Кажется, ему должно было наплевать на это. Но, от чего-то, он чувствовал то самое неловкое смущение, которое обычно испытывает человек, проснувшийся наутро после хорошей попойки за действия человека, хорошо оттянувшегося накануне.
Когда щека Дикса стала понемногу примерзать к металлическому днищу холодильника, он наконец осмелился покинуть своё прохладное убежище и, в обнимку с початой бутылкой рома, направился к широкой кровати, по пути переступая через разбросанные по полу вещи, среди которые попадались такие странные и необычные экземпляры, как, например, резиновая уточка для купания чёрной пиратской раскраски или перевёрнутый вафельный рожок мороженого, под которым уже засохла вылившаяся из него молочная масса. После последней встречи, дней пять назад, горничная наотрез отказывалась заглядывать в его номер. Оставалось только печалиться о судьбе знаменитого отеля "Челси", который некогда принимал в своих стенах таких знатных дебоширов, как Гинзбург и Сид Вишез. О, то были славные старые деньки! Теперь скандальное убежище скандальных знаменитостей переоделось в новый наряд, начистило свои пёрышки и назвалось респектабельным. Говорят, время делает это со старыми домами и шлюхами. Со стоном упав на постель, Дикс, перво-наперво, сделал добрый глоток из горла, потом поставил рядом с собой гостиничный телефонный аппарат, снял трубку, положил её себе на плечом, придерживая ухом и принялся обзванивать свои источники, которых в городе осталось не мало.
Уже через полчаса от содержимого бутылки практически ничего не осталось, Дикс чувствовал себя практически новым человеком, бодрым, собранным, и обогащённым такими полезными знаниями, как адрес (домашний и галереи), телефон (аналогично), марка и регистрационный номер машины мисс Шарлоты Брэдшоу, а так же её любимый цветок (роза) и предпочтения в сладком (тирамису). Неплохой результат для короткой разведки, хмыкнул про себя Дикс, возвращая телефон на место, ты ещё помнишь, как выживать в этих джунглях.
Ещё через час, из дверей отеля "Челси" в Южном Мидтауне, вышел опрятного вида хорошо одетый молодой мужчина в тёмных очках, который, засунув руки глубоко в карманы брюк, неспешным шагом направился в сторону парка Греймерси, где он поймал жёлтое такси, домчавшее его за пару часов в несколько разно удалённых точек Большого Яблока, прежде чем остановиться у дверей художественной галереи, принадлежащей мисс Брэдшоу. Крыльцо этого современного здания из серого бетона и стекла, окружённое такими же блёклыми постройками, являло собой достаточно необычное зрелище. Всё оно, от дверей до самых нижних ступенек и под ними было уставлено букетами роскошных длинностебельных алых роз сорта "американская красавица". Свежесрезанные цветы, ещё влажные от росы, а, может, от брызг пульверизатора из которого их опрыскивали, украшали собой всё пространство у фасада галереи. Хмыкнув себе под нос, Дикс сунул в мундштук новую сигарету, прикурил и, усевшись прямо на перилах крыльца, принялся ждать. Судя по тому, что люди в здании уже вовсю выглядывали из окон, с нескрываемым любопытством взирая на столь необычное явление (на цветы, а не на Диксона, что было приятно, для разнообразия) ожидание его не должно было затянуться.

Эффи Амберсон. Флэшбек, "...и живётся легко".

На памяти Эффи, это было самое депрессивное лето из всех её семнадцати. Город, в котором раньше веселье не прекращалось даже в те самые короткие утренние часы, которые во всех остальных уголках света отведены законом для тишины и лёгкой романтической меланхолии, теперь выглядел так, будто бы только что вернулся с похорон. Прошло уже почти два года, но раны затягивались медленно. Тут и там старинные здания были опутаны строительными лесами, а некоторые дома было не восстановить уже никогда, как никогда не вернуться обратно многие из их знакомых, оставивших родной кров на растерзание стихии.
Все два месяца, что они провели в лагере добровольцев, помогая строить и восстанавливать, таская кирпичи и высаживая деревья в парках, Этьен ходил, будто в воду опущенный, с выражением скорбной решительности на лице. Эффи, бродяжья натура которой не позволяла ей настолько привязаться ни к одному месту, да и прожившая в родном городе куда меньше, чем её брат, и та не могла не проникнуться всеобщей атмосферой печали. В конце концов, она тоже была рождена в Карнавал, звуки джаза и африканских напевов убаюкивали и её, навеки проникая в кровь, а к шести годам она уже умела готовить отменный гумбо. Пусть она и променяла Город-полумесяц на бесконечную вереницу дорог, но здесь, в этой скудной болотистой земле, глубоко-глубоко, лежали и её корни. Именно поэтому, а не потому, что на том настаивали родители, спустя два месяца, она всё ещё была здесь, рядом с Этьеном, впервые в своей жизни делая что-то не ради себя, а ради блага других, незнакомых ей людей.
Жанна звонила каждый вечер и подозрительно сопела в трубку. Эффи улыбалась, затягиваясь сигаретой, и подмигивала брату, устало бряцавшему струнами своей малютки Сьюзи, отдыхая после дневной работы. Эти два месяца сблизили их так, как она никогда не могла бы себе представить. С внезапным удивлением, Эффи обнаружила, что им есть, о чём поговорить, и что им, как оказалось, может быть интересно вместе. Ей даже не хотелось уходить на поиски приключений, и большинство ночей она провела лёжа на кровати своего мотельного номера, вовсе не из-за усталости. Вглядываясь в чёрный бархат неба за окном, вслушиваясь в душную южную ночь, она смотрела, как на соседней койке мирно сопит Этьен, ощущая непривычную, почти пугающую нежность к этому, едва знакомому ей теперь, молодому человеку.
Они не виделись семь лет, с тех пор, как им исполнилось шесть. Да и потом едва ли толком провели вместе хотя бы день. Эффи путешествовала по частным школам, где Жанна пыталась спрятать позор семьи, в тщетной надежде, что там Эффи привьют какие-нибудь манеры. Этьен прилежно учился и посвящал свой досуг музицированию. Он был на своём месте, в окружении друзей, в любимом городе, отвечавшем ему взаимностью. Даже переезд в Джорджтаун не подтолкнул их друг к другу. На новом месте Этьен замкнулся, потеряв под ногами знакомую почву, а Эффи была слишком увлечена исследованием новых территорий.
И вот, впервые за прошедшую декаду, они оказались вдвоём, как в раннем детстве. Двое сирот против всего мира. И не важно было, что тогда Эффи частенько использовала брата как мальчика для битья, милостиво позволяя ему перебиваться в своей тени. Тогда было тогда. А сейчас был холодный чай, остывший, пока они были заняты разговорами, тихими, жадными и сбивчивыми, продолжавшимися до тех пор, пока небо на востоке не начинало линять в зорю, и не наступала пора снова идти спасать мир. Ну, по крайней мере, ту его часть, до которой им было дело.
Однажды воскресным вечером, когда август уже перевалил за половину, и лето новеньким блестящим авто катилось к концу, они закончили дневную работу раньше обычного, в честь выходного дня. Погода стояла ясная и жаркая, солнце понемногу клонилось к западу, но ещё не скрылось за горизонтом, и Эффи, обсыхая на балконе номера после только что принятого душа, лениво потянувшись, бросила взгляд на брата.

Чешир Смит. Флэшбек, "На середине нашей жизни".

Говорят, что в пятьдесят лет жизнь только начинается. Обычно так говорят те, кто приходит к вам на юбилей, пьёт ваше вино, ест ваш торт и дарит дерьмовые сувениры, которые вы потом засовываете в самый дальний угол чулана и выбрасываете через несколько лет во время очередной генеральной уборки старого хлама. Впрочем, для большинства американцев жизнь действительно начинается с выходом на пенсию. Это время, которые вы не только можете, но имеете полное на то право, потратить исключительно на себя. Кто-то записывается в дорогой гольф-клуб и начинает посещать лекции по экзистенциональной философии. Кто-то уезжает в длительный вояж по тем странам, которые он всегда мечтал посетить и проводит там целые недели в барах дорогих отелей страдая от жары и расстройства желудка, вызванного непривычной пищей.
Впрочем, до пятидесятилетия Чеширу было ещё довольно далеко. Целых пять лет. Он прекрасно помнил, как в юности подобный срок казался вечностью. Тогда, в его воображении, тридцатилетний возраст был пределом жизни, после которого была лишь зияющая пустота, старость, тлен и разложение. Но годы бегут, и перспектива меняется. И вот уже кажется, что сорок – это какая-то смешная цифра, особенно, если ты чувствуешь себя юным, полным сил и энергии. По его опыту, большинство людей и в шестьдесят считали себя восемнадцатилетними, и лишь однажды ему встретилась молодая особа, которая чувствовала себя на возраст, до которого ей было ещё расти и расти.
Если подумать, что такое сорок пять лет для мужчины? Да, он уже не так молод, и ему требуется время на то, чтобы с утра позвоночник начал гнуться как полагается и все системы пришли в состояние полной готовности. Но, с другой стороны, он чувствовал себя сейчас на пике своей формы, как физической так и умственной. И, всё же, мысли о том, что пора бы уже найти какую-то опору в жизни, какой-то стимул, не давали ему покоя, особенно в окружении всех этих молодых студентов из Академии, которые носились повсюду, будто воздушные шарики, переполненные сжатым газом энергии и амбиций, безостановочно, бездумно. Так и он прежде шагал по жизни: не загадывая наперёд, плывя по течению, даже если каждый, в отдельности взятый, эпизод был тщательно продуман и спланировал. Мастерски срежиссирован.
Последняя мысль заставила его улыбнуться. Удивительно, как органично он сумел вписаться в свой новый образ. Впрочем, это всегда удавалось ему прежде, почему бы и не на этот раз?
Итак, душа его жаждала перемен в жизни, связанных с надёжностью его положения и уверенности в завтрашнем дне. Вместо этого он пошёл путём, проложенным бесчисленным количеством мужчин до него испытавших кризис середины жизни. Он купил себе порше. Возмутительно новенький, блестящий и ярко-красный.
И в этот самый порше, весь день безропотно дожидавшийся его на стоянке перед Академией, Чешир уселся, едва только закончился его последний урок. Он закинул свой профессорский портфель на заднее сидение, отрегулировал кресло так, что тело его заняло максимально комфортное положение, нажал на педаль газа и с радующим слух рычанием мотора снялся с места, отправившись в сторону своего излюбленного ресторана, где собирался сегодня поужинать. Устрицы и белое вино, решил он про себя, пребывая в самом приятном расположении духа, негромко насвистывая себе под нос под аккомпанемент радио. После тяжёлого трудового дня это будет самое то.
На тенистые улицы светлого южного города постепенно спускался вечер, заливая все вокруг мягким лимонным светом, когда Чешир вышел на летнюю веранду ресторана, присев за столиком с видом на море. Из глубины заведения доносилась тихая, приятная музыка, - какой-то лёгкий джаз, - его ужин уже готовился, а бутылка солнечного калифорнийского рислинга, откупоренная, уже стояла перед ним. Достав сигару, Чешир закурил, откидываясь на спинку стула, и улыбнулся сам себе.
Да чёрт с ними, с этими годами и с этим дурацким кризисом! Сейчас, сию минуту, жизнь была хороша, и этого было вполне довольно.

Ник Слэйтер. Начало игры.

У Николаса Слэйтера выдался длинный день.
Он проснулся около четырёх утра, за полчаса до того, как его автобус прибыл на станцию в Нью-Хейвене. Он разбудил себя сам, как случалась ещё с детства, резко вздрогнув во сне, и тут же широко распахнув глаза, непонимающим, мутным взглядом озираясь по сторонам, в неверном свете фар проносившихся мимо автомобилей различая ряды кресел и дремавшую рядышком старушку-негритянку, которая ехала, наверное, от Южной Каролины. Ник несколько раз замечал её, когда пересаживался, и, на последней станции, старушка, скромно улыбаясь, присела на соседнее кресло. Она казалась достаточно милой, как и все пожилые люди, чьим хлебом не являются публичные скандалы и долгие разглагольствования о том, насколько лучше всё было во времена их молодости, и как нынешнее поколение пойдёт прямиком в ад, за свою развратность и непочтительность. Они не разговаривали, было уже довольно поздно, и старушка вскоре уснула, уронив голову на грудь, издавая носом тонкий, почти что мелодичный звук. Этот звук и лёгкая качка в салоне скоро убаюкали и самого Николаса.
Он уехал из дома утром во вторник, а теперь был уже четверг. Почти двое суток на автобусе, со всеми пересадками на маленьких станциях, где иногда приходилось ждать по десять минут, а порой и по два часа. Насколько он мог вспомнить, это было самое длинное путешествие за всю его жизнь. Он двигался с юга на север, и, гладя из окна, у него возникало такое чувство, будто бы он так же движется из лета в осень. На каждой новой остановке было всё прохладней, и он был рад, что не забыл захватить с собой в салон ветровку, которую изначально собирался одевать ночью, поскольку из-за жары в автобусах кондиционер работал на заморозку. Но после Вашингтона водители, напротив, стали включать подогрев, и пассажиры торопливо спешили занять свои места, чтобы спрятаться от противной измороси снаружи. Листва на деревьях везде была в основном зелёной, но чем выше, к Коннектикуту, тем больше ярких жёлтых пятен появлялось в сплошном изумрудном полотне, сторожившем обочину. Сплошь лиственные леса Джорджии, сменились смешанными и, наконец, взгляд Ника уже мог различить вдоль дороги больше елей, чем дубов.
Он пялился в окошко, потому что делать было особенно нечего. До Ричмонда вместе с ним ехала пара девчонок, на год его младше. Две подруги, сплошь тонкие, загорелые руки и ноги, выгоревшие под летним солнцем волосы, пронзительный, высокий смех. Они трепались, ни о чём и обо всём одновременно, флиртуя, просто потому, что таков был порядок вещей. Когда они вышли на своей станции, то оставили ему свои номера и требовали, чтобы он непременно нашёл их на фейсбуке. Даже тогда все трое прекрасно осознавали, что он никогда не позвонит и не напишет. После этого было только однообразное кино редко сменяющегося пейзажа за окном, да старенький плеер, настроенный на радио, которое тоже менялось, как и всё остальное. Привычная кантри-музыка, перемежаемая блоками рекламы, уступила место музыке более современной, другим объявлениям, чужым именам и названиям. Время от времени ему приходила в голову мысль, находится ли он всё ещё в той же стране или "Серая гончая" унесла его куда-то в совершенно незнакомые места.
Нью-Хейвен встретил Николаса всё той же заунывной капелью и пронизывающим до костей северным ветром. Когда он выходил, старая негритянка проснулась и одарила его напоследок тёплой доброй улыбкой, коротко похлопав парнишку по плечу узкой сухой ладонью, когда он протискивался мимо. Бросив сумку на скамейку возле здания автостанции, Ник приподнял воротник ветровки и закурил, раздумывая, что ему делать дальше. Город был ему незнаком, и было ещё слишком рано, чтобы надеяться сесть на автобус, который отвезёт его к университету. Он заскочил на ближайшую заправку, выпить кофе и перекусить несвежим хот-догом, и тут ему нечаянно повезло. Когда он расспрашивал работавшего в ночную смену кассира, как ему добраться до ДеВри, в магазин вошёл хорошо одетый мужчина средних лет, усталый и не выспавшийся с виду, как и сам Ник, оказавшийся одним из преподавателей, ехавшим из другого города, чтобы успеть к началу занятий.
Он подвёз Ника до места и даже помог устроиться в кампусе, где Николас успел урвать несколько минут беспокойной полудрёмы на незнакомой постели, прежде чем явилась кастелянша, с целой охапкой каких-то шмоток. Как выяснилось, форму ему следовало покупать заранее, но у них было припасено кое-что для таких, как он. Женщина заставила его напялить на себя строгие брюки и рубашку, быстро подгоняя прямо на нём широкие брючины, но пиджак, который пришёлся ему по размеру, всё равно оказался слишком узким, и неприятно тянул в плечах, сковывая движения.
На торжественной линейке Ник беспрестанно чесался и дёргался, чувствуя себя неуютно в этом чужом, неудобном, костюме, среди такого большого количества незнакомых ему людей. Он едва понимал, что происходит, какие слова произносит ректор и учителя, и каков смысл всего этого мероприятия. Всего этого было просто… слишком. Слишком много, слишком чуждо, слишком непривычно. Он настороженно разглядывал лица всех этих прилизанных мальчиков и аккуратных девочек, и не находил себе места среди них. Он видел таких и раньше, но не так много сразу в одном месте, и осознание того, что ему теперь придётся самому обитать в этом месте, и видеть эти лица постоянно, приводило его в состояние не ужаса, нет, скорее недоумения.
Кое-как отсидев первые занятия, будто бы в тумане, не запомнив ничего из произошедшего, Николас отправился в библиотеку, куда его направили получать книги. Потом, вместе с каким-то парнем со старшего курса, как он понял, членом студенческого совета, он прошёлся по главным помещениям университета и по кампусу, автоматически запоминая, что и где находится, хотя о чём ему говорили, что внушали, он ни за что не смог бы повторить. Его провожатый оставил Ника в столовой. Здесь было неплохо, решил он, наложив себе полную тарелку всякой снеди и жадно поглощая её, только теперь поняв, как голоден он был. Наевшись до отвала, он вернулся к себе в комнату. Сосед Ника пока что не объявился, и парень был благодарен за это. Стянув с себя опротивевший костюм, Николас снова забрался в кровать, собираясь отдохнуть и выспаться как следует. Но голова его была слишком переполнена обилием новых впечатлений, и мозг никак не желал отключаться.
Он не мог бы с точностью сказать, сколько пролежал так, разглядывая потолок, пока это не наскучило ему в конец. Бросив короткий взгляд на часы, Ник увидел, что они показывают только начало девятого. Этот день упрямо не желал заканчиваться, растягиваясь и растягиваясь, как гигантская сороконожка. Вздохнув, Ник наскоро натянул на себя джинсы и обувь, застегнул ветровку, и вышел прочь.
Он слышал что-то о какой-то вечеринке, но идти туда у него не было никакого желания. Спустившись в главный холл общежития, он заметил, что и здесь происходит некое торжество, по поводу начала нового года, и тихонько выскользнул за дверь. Оказавшись на улице, он уверенно развернулся спиной к основным постройкам университета и зашагал в обратную сторону, позволив осенним сумеркам поглотить себя. Он брёл неспешно, опустив голову, пиная носком ботинка случайный камешек, пока не оказался под сенью деревьев небольшого сада. Пройдя немного вдаль по аллее, Ник обнаружил приглянувшуюся ему скамейку, и устроился на ней, забравшись на сиденье с ногами. Из внутреннего кармана куртки он достал пачку "ньюпорта", которыми запасся впрок, наслышанный о ценах на сигареты на Севере, и железную флягу, в которую ещё дома слил виски из заначки отца.
Прикурив, он отвинтил с фляги крышку и сделал щедрый глоток, ощущая, как обжигающая влага прокатывается по нёбу, согревая всё внутри, и, ему немедленно стало лучше. Несомненно, именно этого ему сейчас и не хватало, просто посидеть в одиночестве, наедине с природой и старым добрым Джеком. Он почти что почувствовал себя в норме.

Локи. Альтернатива, "Последний поезд до Бруклина".

Вагоны поездов, идущих до Бруклина, отличаются какой-то особенной убогостью, обшарпанностью, будто бы кто-то специально долго работал над ними, прежде чем они достигли нужной кондиции. Стали пригодны. Привычная вонь нью-йоркской подземки, которую легко расчленить на такие привычные сослагаемые, - запах немытых людских тел, слишком долго копавшихся в отбросах, запах бездомных, частенько ночующих прямо на лавках, спрятавшись от бдительного ока кондуктора, резкий запах дешёвого алкоголя, запах нищеты, - здесь кажется резче, наиболее концентрированной. Стены сплошь исписаны разнообразными граффити, зачастую не отличающимися высокими художественными достоинствами, сиденья порваны, покорёжены, а кое-где вовсе выдраны с мясом, оставляя лишь голый остов. По вечерам приличному человеку должно быть страшно заходить сюда в одиночку, особенно глядя на группки подростков, разодетых непривычно и броско, по-видимому агрессивных, бросающих враждебные взгляды на каждого, кто отличается от них, на испитые лица всё тех же бездомных в кисло и остро пахнущих потом и мочой обносках. Но ко всему со временем привыкаешь, учишься не замечать, просто закрывать глаза, проходя мимо. Это тебя не касается, и будь за это благодарен. Ты живёшь в самом ужасном городе на земле, ты видишь самое его дно и ты знаешь, куда можешь упасть.
Откуда он знает, что это место хуже всех прочих, где он побывал, - мог побывать, - ведь за последние два года, не смотря на регулярные визиты к терапевту, которому платит благодарное правительство, ему так и не удалось ничего вспомнить. Дэниел Стэнтон опускает веки, устало поглядывая на плохо освещённый вагон, на ритмично вспыхивающие за окнами пульсары фонарей из-под частой занавеси длинных бледных ресниц. Его лоб, прижавшись к прохладному стеклу, оставляет отпечаток, тонкий срез кожи. Он чувствует усталость, но это приятное ощущение. Ему нравиться, когда приходиться работать допоздна, это оставляет меньше времени для раздумий, для вопросов, неизменно возникающих у него в сознании, как только выдаётся свободная минута. Миллионы, мириады вопросов, главный из которых, пожалуй, почему ничто из этого не кажется ему правильным?
Доктор говорит, что это естественно при его болезни, что всё так, как должно быть, и Дэниелу не остаётся ничего другого, как верить ему. Верить, что его зовут Дэниел Л. Стэнтон (он знает, откуда-то, что "Л" означает "Лоренс" и это ещё один факт, который почему-то вызывает в нём глубинное отторжение), что ему тридцать семь лет, что он родился и ныне проживает в Бруклине, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. Именно это написано на титульном листе его больничной карты, а так же на его водительских правах, и на карточке обязательного социального страхования. Но как он ни старается, это имя, этот человек, Дэниел Л. Стэнтон, не кажутся ему знакомыми. Он будто бы смотрит на себя со стороны, каждый день следуя по рутинному маршруту Дэниела, но не узнавая.
Это тоже, говорят ему, абсолютно нормально, ровно так, как и должно быть. Однажды он вспомнит, однажды всё встанет на свои места, и он ждёт, послушно, каждый день прислушиваясь, напряжённо дожидаясь того момента, едва слышного щелчка, которым всегда сопровождается движение механизма замка, отворяющего дверь в его ныне пустую, потерянную жизнь.
Он ждёт, потому что существовать так дальше от месяца к месяцу становиться всё более невыносимо, но какая-то часть его почти боится того, что это произойдёт. Что однажды он проснётся и ощутит себя наконец в своей шкуре, комфортно, на своём месте. Этот Дэниел… он даже ему не нравиться. Эта пустая жизнь, наполненная лишь работой да еженедельными визитами к терапевту, редкими вылазками в ближайший бар, в компании таких же неудачников, которые должны быть приятелями Дэниела, но которые говорят на совсем чужом языке, смотрят на него с сочувствием в глазах и хлопают по плечу, вздыхая, делая вид, что понимают, - всё это слишком тоскливо, чтобы быть правдой. Однако, чем другим ещё это может быть?
Ему говорят, что он был на войне. Правительство платит ему пенсию, у него есть военный жетон с номером, который он вызубрил наизусть, в надежде, что это поможет ему вспомнить, который он может повторить без запинки, даже если разбудить его посреди ночи. (Не то, чтобы он так уж крепко спал в последнее время). Он был на войне, это Дэниел помнит точно, это единственное, что впечаталось в его сознание настолько прочно, не нуждаясь в лишних подтверждениях и доказательствах, но и здесь он чувствует некий подвох. Сколько бы он ни смотрел военную хронику, сколько бы ни читал статей о подвигах американских солдат, он не может почувствовать себя там, в удушливых тропиках, в джунглях, с их тиграми, москитами и малярией. Когда он думает о войне, он чувствует ледяное дыхание зимы на своём лице, видит чистый белый покров осквернённый свежим багрянцем, и слышит протяжный волчий вой вместо шума вертушек и частой пулемётной очереди.
Он никогда не говорил об этом с доктором Лавджоем. Нет, он не настолько сошёл с ума.
Внезапное ощущение чьего-то взгляда, слишком сосредоточенного, чтобы можно было счесть его случайным, вырывает Дэниела из его размышлений. Он чуть поворачивает голову и, на несколько долей секунды, встречается взглядом с тёмными глазами сидящей напротив, чуть в отдалении, молодой женщины. Она не кажется ему красивой или, если на то пошло, такой уж юной. Напротив, её взгляд должен принадлежать человеку старше. Гораздо старше. Но она каким-то непонятным образом выделяется на фоне всего этого. Кажется чужой, как и он сам. Словно бы менее реальной, чем сам вагон, мерно покачивающийся на наезженных рельсах. Женщина ему не знакома, но Дэниел уже чувствовал такое раньше. Какой-то неясный зуд, предчувствие чего-то, что, внезапно, не случилось.
Он торопливо отводит взгляд.
В прошлый раз, когда он чувствовал такое, этот человек подошёл и заговорил с ним, обращаясь к Дэниелу так, словно бы знал его, но что-то в выражении лица самого Дэна, какая-то его реакция, удивила, отпугнула незнакомца. Он замолчал, извинился и быстро ушёл. Сначала Дэниел хотел разыскать его. Потом ему стало страшно. С тех пор, несколько раз встречая подобных людей, по каким-то неясным признакам выделявшихся из толпы, заставлявших короткие волоски у него на шее встать дыбом, а ладони нестерпимо зудеть и чесаться, Дэн просто переходил на другую сторону улицы. Так было проще. Иногда ему казалось, что эти люди – плод его воображения, бестелесные галлюцинации, начавшие жить в его сознании с момент аварии, которой он тоже не помнил, хотя описывал её доктору Лавджою несколько раз во всех деталях, что он успел выучить по полицейскому отчёту и нескольким газетным вырезкам так же прилежно, как и номер на жетоне.
Это было, это было, это то, что случилось со мной… Возможно, если он будет повторять это достаточно долго и настойчиво, слова наконец обретут реальность.
Поезд медленно останавливается. Сквозь раскрытые двери Дэвид видит надпись на стене "Нэк Роуд". Он поднимается со своего сиденья, вешает на плечо сумку и, засунув руки поглубже в карманы старого бежевого пальто выходит наружу, через всю платформу и вверх, на улицу по кирпичной лестнице, не оглядываясь.

@темы: своё, ролка, любимые, пописульки

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

литературные анекдоты

Встретился у Набокова крайне нервный писатель, подражатель Пруста. Сразу вспомнилось бессмертное "...и той же ночью уехал в Баден-Баден".

Тургенев хотел стать храбрым как Лермонтов и пошел покупать саблю. Пушкин проходил мимо магазина и увидел его в окно. Взял и закричал нарочно: "Смотри-ка, Гоголь (а никакого Гоголя с ним не было), смотри, смотри-ка, Тургенев саблю покупает, давай мы с тобой ружье купим". Тургенев испугался и в ту же ночь уехал в Баден-Баден.

У Вяземского была квартира окнами на Тверской бульвар. Пушкин очень любил ходить к нему в гости. Придет - и сразу прыг на подоконник, свесится из окна и смотрит. Чай ему тоже туда, на окно, подавали. Иной раз там и заночует. Ему даже матрац купили специальный, только он его не признавал."К чему, - говорит,- такие роскоши?". И спихнет матрац с подоконника. А потом всю ночь вертится, спать не дает.


Гоголь переоделся Пушкиным, пришел к Пушкину и позвонил. Пушкин открыл ему и кричит: "Смотри, Арина Родионовна, я пришел!".


Лермонтов хотел у Пушкина жену увести. На Кавказ. Все смотрел на нее из-за колонн, смотрел... Вдруг устыдился своих желаний. "Пушкин, - думает, - зеркало русской революции, а я ? свинья". Пошел, встал перед ним на колени и говорит: "Пушкин, где твой кинжал? Вот грудь моя". Пушкин очень смеялся.

Лев Толстой очень любил детей. Однажды он шел по Тверскому бульвару и увидел впереди Пушкина. "Конечно, это уже не ребенок, это уже подросток, - подумал Лев Толстой, - все равно, дай догоню и поглажу по головке". И побежал догонять Пушкина. Пушкин же, не зная толстовских намерений, бросился наутек. Пробегая мимо городового, сей страж порядка был возмущен неприличной быстротою бега в людном месте и бегом устремился вслед с целью остановить. Западная пресса потом писала, что в России литераторы подвергаются преследованиям со стороны властей.


Однажды Лермонтов купил яблок, пришел на Тверской бульвар и стал угощать присутствующих дам. Все брали и говорили "мерси". Когда же подошла Наталья Николаевна с сестрой Александриной, от волнения он так задрожал, что яблоко упало к ее ногам (Натальи Николаевны, а не Александрины). Одна из собак схватила яблоко и бросилась бежать. Александрина, конечно, побежала за ней. Они были одни - впервые в жизни (Лермонтов, конечно, а не Александрина с собачкой). Кстати, она (Александрина) ее не догнала.


Однажды Пушкин решил испугать Тургенева и спрятался на Тверском бульваре под лавкой. А Гоголь тоже решил в этот день испугать Тургенева, переоделся Пушкиным и спрятался под другой лавкой. Тут Тургенев идет. Как они оба выскочат!..

Однажды Федору Михайловичу Достоевскому, царствие ему не-бесное, исполнилось 150 лет. Он очень обрадовался и устроил день рождения. Пришли к нему все писатели, только почему-то все наголо обритые. У одного Гоголя усы нарисованы. Ну хорошо, выпили, закусили, поздравили новорожденного, царствие ему небесное, сели играть в вист. Сдал Лев Толстой - у каждого по пять тузов. Что за черт? Так не бывает. "Сдай-ка, брат Пушкин, лучше ты". "Я, - говорит, - пожалуйста, сдам". И сдал. У каждого по шесть тузов и по две пиковые дамы. Ну и дела... "Сдай-ка ты, брат Гоголь". Гоголь сдал... Ну, знаете... Даже и нехорошо сказать... Как-то получилось так... Нет, право, лучше не надо.

Гоголь только под конец жизни о душе задумался, а смолоду у него вовсе совести не было. Однажды невесту в карты проиграл и не отдал.

Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел в гости к Майкову. Майков усадил его в кресло и угощает пустым чаем. "Поверите ли, - говорит, - Александр Сергеевич, куска сахару в доме нет. Давеча Гоголь приходил и все съел". Гоголь ему ничего не сказал.


Лев Толстой очень любил играть на балалайке (и, конечно, детей), но не умел. Бывало, пишет роман "Война и мир", а сам думает: "Тень-дер-день-тер-тер-день-день-день". Или: "Брам-пам- дам-дарарам-пам-пам".


Лермонтов любил собак. Еще он любил Наталью Николаевну Пушкину. Только больше всего он любил самого Пушкина. Читал его стихи и всегда плакал. Поплачет, а потом вытащит саблю и давай рубить подушки. Тут и любимая собачка не попадайся под руку - штук десять так-то зарубил. А Пушкин ни от каких не плакал. Ни за что.


Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, напялил сверху львиную шкуру и поехал в маскарад. Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, увидел его и кричит: "Спорим, Лев Толстой! Спорим, Лев Толстой!"

Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает ко- го-нибудь и гладит по головке, пока не позовут завтракать.

Однажды у Достоевского засорилась ноздря. Стал продувать - лопнула перепонка в ухе. Заткнул пробкой - оказалась велика, череп треснул... Связал веревочкой - смотрит, рот не открывается. Тут он проснулся в недоумении, царствие ему небесное.


Гоголь читал драму Пушкина "Борис Годунов" и приговаривал: "Ай да Пушкин, действительно, сукин сын".

Федор Михайлович Достоевский страстно любил жизнь, царствие ему небесное. Она его, однако, не баловала, поэтому он часто грустил. Те же, кому жизнь улыбалась (например, Лев Толстой) не ценили это, постоянно отвлекаясь на другие предметы. Например, Лев Толстой очень любил детей. Они же его боялись. Они прятались от него под лавку и шушукались там: "Робя, вы этого бойтесь - еще как трахнет костылем!" Дети любили Пушкина. Они говорили: "Он веселый. Смешной такой." И гонялись за ним стайкой. Но Пушкину было не до детей. Он любил один дом на Тверском бульваре, одно окно в этом доме. Он мог часами сидеть на широком подоконнике, пить чай, смотреть на бульвар. Однажды, направляясь к этому дому, он поднял глаза и на своем окне увидел... себя. С бакенбардами, с перстнем на большом пальце. Он, конечно, понял, кто это. А вы?


Однажды Лев Толстой спросил Достоевского, царствие ему небесное: "Правда, Пушкин - плохой поэт?" "Неправда", - хотел ответить Достоевский, но вспомнил, что у него не открывается рот с тех пор, как он перевязал свой треснувший череп, и промолчал. "Молчание - знак согласия", - сказал Лев Толстой и ушел. Тут Федор Михайлович, царствие ему небесное, вспомнил, что все это ему снилось во сне, но было уже поздно.

Лев Толстой очень любил детей. Бывало, приведет в кабинет штук шесть, всех оделяет. И надо же: вечно Герцену не везло - то вшивый достанется, то кусачий. А попробуй поморщиться - хватит костылем.


Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришел в гости к Вяземскому. Выглянул в окно и видит: Толстой Герцена костылем лупит, а кругом детишки стоят, смеются. Он пожалел Герцена и заплакал. Тогда Вяземский понял, что перед ним не Пушкин.

Лев Толстой очень любил детей, и все ему было мало. Приведет полную комнату, шагу ступить негде, а он все кричит: "Еще! Еще!"

Пушкин часто бывал у Вяземского, подолгу сидел на окне. Все видел и все знал. Он знал, что Лермонтов любит его жену. Поэтому он считал не вполне уместным передать ему лиру. Думал Тютчеву послать за границу - не пустили, сказали, не подлежит, имеет художественную ценность. А Некрасов ему как человек не нравился. Вздохнул и оставил лиру у себя.

Однажды во время обеда Софья Андреевна подала на стол блюдо пышных, горячих, ароматных котлеток. Лев Толстой как разозлится: "Я, - кричит, занимаюсь самусовершенствованием. Я не кушаю больше рисовых котлеток". Пришлось эту пищу богов скормить людям.

Пушкин был не то что ленив, а склонен к мечтательному со-зерцанию. Тургенев же, хлопотун ужасный, вечно одержим жаждой деятельности. Пушкин этим частенько злоупотреблял. Бывало, лежит на диване, входит Тургенев. Пушкин ему: "Иван Сергеевич, не в службу, а в дружбу - за пивом не сбегаешь?" И тут же спокойно засыпает обратно. Знает: не было случая, чтоб Тургенев вернулся. То забежит куда-нибудь петицию подписать, то на гражданскую панихиду. А то испугается чего-нибудь и уедет в Баден-Баден. Без пива же Пушкин остаться не боялся. Слава богу, крепостные были. Было, кого послать.

Тургенев мало того, что от природы был робок, его еще Пушкин с Гоголем совсем затюкали: проснется ночью и кричит: "Мама!" Особенно под старость.


Пушкин шел по Тверскому бульвару и встретил красивую даму. Подмигнул ей, а она как захохочет: "Не обманывайте, - говорит, - Николай Васильевич, лучше отдайте три рубля, что давеча в буриме проиграли". Пушкин сразу догадался, в чем дело. "Не отдам, - говорит,- дура". Показал язык и убежал. Что потом Гоголю было...

Лев Толстой и Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, поспорили, кто лучше роман напишет. Судить пригласили Тургенева. Толстой прибежал домой, заперся в кабинете и начал скорее роман писать - про детей, конечно (он их очень любил). Достоевский сидит у себя и думает: "Тургенев - человек робкий. Он сейчас сидит у себя и думает: "Достоевский - человек нервный, если я скажу, что его роман хуже, он и зарезать может." Что же мне стараться? Все рано денежки мои будут." (Это уже Достоевский думает). На сто рублей спорили. А Тургенев сидит в это время у себя и думает: "Достоевский - человек нервный. Если я скажу, что его роман хуже, он и зарезать может. С другой стороны, Толстой - граф. Тоже лучше не связываться. А ну их сов- сем." И в ту же ночь уехал в Баден-Баден.


Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, тоже очень любил собак, но был болезненно самолюбив и это скрывал (насчет собак), чтобы никто не мог сказать, что он подражает Лермонтову. Про него и так уж много чего говорили.

Однажды Федор Михайлович Достоевский, царствие ему небесное, поймал на улице кота. Ему надо было живого кота для рома- на. Бедное животное пищало, визжало, хрипело и закатывало глаза, а потом притворилось мертвым. Тут он его отпустил. Обманщик укусил в свою очередь бедного писателя за ногу и скрылся. Так и остался невоплощенным лучший роман Федора Михайловича "Бедные животные". Про котов.

Лев Толстой очень любил детей и писал про них стихи. Стихи эти списывал в отдельную тетрадку. Однажды после чаю подает тетрадь жене: "Гляньте, Софи, правда, лучше Пушкина?" - а сам сзади костыль держит. Она прочла и говорит: "Нет, Левушка, гораздо хуже. А чье это?" Тут он ее по башке - трах! С тех пор он всегда полагался на ее литературный вкус.

Однажды Гоголь написал роман. Сатирический. Про одного хорошего человека, попавшего в лагерь на Колыму. Начальника лагеря зовут Николай Павлович (намек на царя). И вот он с помощью уголовников травит этого хорошего человека и доводит его до смерти. Гоголь назвал роман "Герой нашего времени". Подписался: "Пушкин." И отнес Тургеневу, чтобы напечатать в журнале. Тургенев был человек робкий. Он прочитал рукопись и покрылся холодным потом. Решил скорее ее отредактировать. И отредактировал. Место действия перенес на Кавказ. Заключенного заменил офицером. Вместо уголовников у него стали красивые девушки, и не они обижают героя, а он их. Николая Павловича он переименовал в Максима Максимовича. Зачеркнул "Пушкин" и написал "Лермонтов". Поскорее отправил рукопись в редакцию, отер холодный пот со лба и лег спать. Вдруг среди сладкого сна его пронзила кошмарная мысль. Название. Название-то он не изменил! Тут же, почти не одеваясь, он уехал в Баден-Баден.

Шел Пушкин по Тверскому бульвару и увидел Чернышевского. Подкрался и идет сзади. Мимо идущие литераторы кланяются Пушкину, А Чернышевский думает - ему; радуется. Достоевский прошел - поклонился, Помяловский, Григорович - поклон, Гоголь прошел - засмеялся и ручкой сделал привет - тоже приятно, Тургенев - реверанс. Потом Пушкин ушел к Вяземскому чай пить. А тут навстречу Толстой, молодой еще был, без бороды, в эполетах. И не пос- мотрел даже. Чернышевский потом писал в дневнике: "Все писатили харошии, а Толстой - хамм. Патамушто графф."

Лермонтов был влюблен в Наталью Николаевну Пушкину, но не разговаривал с ней ни разу. Однажды он вывел всех своих собак на Тверской бульвар. Ну, они, натурально, визжат, кусают его, всего испачкали. А тут она навстречу с сестрой Александриной. "Посмотри, - говорит, - охота некоторым жизнь себе осложнять. Лучше уж детей держать побольше." Лермонтов аж плюнул про себя. "Ну и дура, мне такую и даром не надо!" С тех пор и не мечтал больше увезти ее на Кавказ.

Николай I написал стихотворение на именины императрицы. Начинается так: "Я помню чудное мгновенье..." И тому подобное дальше. Тут к нему пришел Пушкин и прочитал. А вечером в салоне Зинаиды Волконской имел через эти стихи большой успех, выдавая их, как всегда, за свои. Что значит профессиональная память у человека была! И вот рано утром, когда Александра Федоровна пьет кофе, царь-супруг ей свою бумажку подсовывает под блюдечко. Она прочитала ее и говорит: "Ах, как мило. Где ты достал? Это же свежий Пушкин!"

Счастливо избежав однажды встречи со Львом Толстым, идет Герцен по Тверскому бульвару и думает: "Все же жизнь иногда прекрасна." Тут ему под ноги огромный котище. Черный. Враз сбивает с ног. Только встал, отряхивает с себя прах - налетает свора черных собак, бегущих за этим котом, и вновь повергает на землю. Вновь поднялся будущий издатель "Колокола" и видит: навстречу на вороном коне гарцует сам владелец собак - поручик Лермонтов. "Конец", - мыслит автор "Былого и дум", - "сейчас они все разбегутся и..." Ничуть не бывало. Сдержанный привычной рукой, конь строевым шагом проходит мимо и, только он миновал Герцена, размахивается хвостом и - хрясть по морде. Очки, натурально, летят в кусты. "Ну, это еще полбеды," - думает бывший автор "Сороки-воровки", отыскивает очки, водружает себе на нос и что же видит посреди куста?.. Ехидно улыбающееся лицо Льва Толстого. Но Толстой ведь не изверг был. "Проходи, - говорит, бедолага," - и погладил по головке.

Пушкин сидит у себя и думает: "Я гений, и ладно. Гоголь то- же гений. Но ведь и Толстой гений, и Достоевский, царствие ему небесное, гений. Когда же это кончится?" Тут все и кончилось.

Даниил Хармс.

@темы: чтиво, цитаты, любимые, позитив

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

***

" Это было даже
странно, ибо трудно себе представить более холодного, глумливого и
безнравственного человека, чем этот талантливый карикатурист. Начал он с
того, что в Гамбурге беспечно оставил нищую, полоумную мать, которая на
другой же день после его бегства в Америку упала в пролет лестницы и
убилась насмерть. Точно так же, как он в детстве обливал керосином и
поджигал живых мышей, которые, горя, еще бегали как метеоры, Горн и в
зрелые годы постоянно добывал пищу для удовлетворения своего любопытства -
да, это было только любопытство, остроумные забавы, рисунки на полях,
комментарии к его искусству. Ему нравилось помогать жизни окарикатуриться,
- спокойно наблюдать, например, как жеманная женщина, лежа в постели и
томно улыбаясь спросонья, доверчиво и благородно поедает пахучий паштет,
который он ей принес, - паштет, только что составленный им же из мерзейших
дворовых отбросов. Войдя же в лавку восточных тканей, он незаметно бросал
тлеющий окурок на сложенный в углу шелковый товар и, одним глазом глядя на
старика еврея, с улыбкой нежности и надежды разворачивающего перед ним за
шалью шаль, другим наблюдал, как в углу лавки язва окурка успела проесть
дорогой шелк. Этот контраст и был для него сущностью карикатуры. Очень
забавен, конечно, анекдотический ученик, который, чтобы остановить и этим
спасти великого мастера, обливает из ведра только что оконченную фреску,
заметив, что мастер, щурясь и пятясь с кистью в руке, сейчас дойдет до
конца площадки и рухнет с лесов в пропасть храма, - но насколько смешнее
спокойно дать великому мастеру вдохновенно допятиться... Самые смешные
рисунки в журналах именно и основаны на этой тонкой жестокости, с одной
стороны, и глуповатой доверчивости - с другой: Горн, бездейственно
глядевший, как, скажем, слепой собирается сесть на свежевыкрашенную
скамейку, только служил своему искусству."

"Камера обскура" В. Набоков

@темы: чтиво, чужое, за жисть, цитаты, crazy genius

---

***

Что-то как-то мне сильно нехорошо. Желание уехать в никуда или просто исчезнуть с концами снова не даёт покоя. Чувствую себя выжатой.
Тяжёлый физический труд - лучшее лекарство от таких болезней, ага. Отправьте меня на галеры.

@темы: за жисть, полночный бред терзает душу мне опять

---

безобразие на Питфолле

Пусть тут лежит) В комментах.

@темы: чужое, своё, ролка, fun, fun, fun

---

гастрономическое путешествие

Знаете, кто самые дисциплинированные туристы в мире? Конечно японцы. Это такое удивительное и забавное зрелище, - группка японских туристов, обвешанных всяческой техникой, с блокнотиками и путеводителями, во главе с местным гидом, который, как правило, возвышается над ними, будто бы донжон над замком или утёс в волнах прибоя. Японцы знают толк не только в извращениях, но и в том, как выжимать из поездки всё, перемещаясь от одной достопримечательности к другой и тщательно документируя все свои передвижения.
Немцы тоже туристы суровые. По крайней мере, когда я жила на Мальте, в нашей языковой школе учился один парень из Германии, который методически обследовал все стоящие посещений места, со всей, приписываемой его нации, скрупулёзностью.
Известно, однако, что многие не любят утруждать себя ни чем подобным, и припеваючи могут провести весь отдых на территории отеля, особенно если это заведение из разряда "всё включено", ну или выбраться куда-нибудь "для галочки", чтобы запечатлеть себя любимого, к примеру, на фоне Биг Бена.
Мой же излюбленный способ знакомства с любой местностью - это просто идти, куда глаза глядят и разглядывать всё кругом. Обычно даже я заблаговременно запасаюсь и путеводителями, и картами, но, случайно или нарочно, имею привычку забывать их в номере. А то и вовсе обхожусь без них. Я - турист созерцательный, предпочитающий случайные, незапланированные впечатления всему остальному. Возможно, это неправильно, но я редко стараюсь попасть специально в какой-нибудь музей, на выставку или на премьеру. Говорит ли это о моей "бездуховности" и отсутствии культуры - я не знаю. Но я не испытываю в том жгучей потребности, хотя да, я была и в Каирском музее, и в Эрмитаже, и в Британском музее, и в музеях Нью-Йорка, и на спектакле в Вест-Энде, и на бродвейском мюзикле... Как и великое множество людей до и после меня.
Наивысшим удовольствием для меня является общение. С городом, с людьми. Наверное именно поэтому, когда в Америке большинство моих соотечественников кучковались и отдыхали вместе, я обзавелась множеством друзей и знакомств из "аборигенов", о чём сейчас вспоминаю с огромным удовольствием. В частности, о своём "американском папе" Джордже. У нас с Джорджем была такая традиция: раз в неделю он вёз меня ужинать в какое-нибудь место по своему (иногда по моему) выбору. И тут мы подходим к самому главному.
Я не могу отнести себя к людям, зацикленным на еде. Да, я люблю поесть вкусно, я считаю это одним из доступных нам удовольствий, и всегда с недоумением отношусь к тем, кто ограничивает себя в пище или относиться к ней равнодушно. Однако же я не могу сказать, что я много думаю о еде. Как правило, когда я одна, холодильник мой пуст, как арктическая пустыня, и единственное время, когда меня занимает вопрос "что мы будем есть"? - это когда приезжают гости. Потому что в такие моменты во мне просыпаются бабушкины гены, и мня охватывает тревога, что люди останутся не накормлены, не довольны и далее по списку. И, всё же, почему-то, помимо духовной пищи и прочих ярких, счастливых и интересных воспоминаний, любое место ассоциируется у меня... с едой и напитками.
Хабаровск! Я скучаю по твоим заведениям с китайской едой. По твоим диковинным продуктам, привозимым из Японии, по этому чёртовому напитку с кусочками алое, которого у нас днём с огнём не сыщешь, и который продаётся только в малюсеньких баночках... Я люблю тульские пряники и блины с припёком из "Милк энд Ханни" в Твери. Я люблю питерские пироги и там же, в северной столице, облюбованный нами тайский ресторанчик "Белый мопс" с его изумительными, огнём горящими во рту супчиками. Я никогда не забуду пиццу из Уфы или мой первый в жизни (и самый изумительный) мохито из Праги. А разнообразная паста, которую подают на таких тарелках и такими порциями, что хватит накормить четверых в любом из кафе на Мальте! А эти кулинарные поединки между итальянским поваром и японской студенткой, в которых я неизменно оставалась в выигрыше! Смузи и шоколадное молоко в лондонских супермаркетах, которым так здорово запивать там же купленные сэндвичи, сидя на лавочке в одном из многочисленных сквериков города. Старбакс...
Кофе на вынос - вообще отдельная тема для разговора. Вряд ли можно описать словами удовольствие от этого небольшого ритуала: проснуться утром, заглянуть в ближайшую кафешку, купить себе карамельный макиато или пампкин спайс, какую-нибудь плюшку и пойти в Центральный парк поглазеть на пробегающих мимо спортсменов и прочие подобные же городские зрелища. А потом вечером, набегавшись по всему Манхэттену, впервые за день поесть, уже глубокой ночью, запивая холодным пивом на двое разрезанный сэндвич из цельного батона "со всем", который едва можно догрызть до конца нашими совместными усилиями, не смотря на то, что он вкусный-вкусный!
На юге я попробовала и лягушачьи лапки, и крокодила, и гумбо, и даже пресловутые "жареные зелёные помидоры", о которых мечтала с самого прочтения книги, и которые меня не разочаровали. В Египте поняла, что холодный каркаде - лучший напиток в жару и пристрастилась к пресному творогу, перемешанному с помидорами. А Крым навсегда будет связан в моей памяти с "кремлёвскими звёздами", самыми изумительными персиками, что я когда-либо ела, спелым инжиром, лепёшками, свеже выловленными мидиями, запечёнными в собственном соку и прочими радостями жизни.
В конце-концов, путешествия должны обогащать нас впечатлениями, не так ли?.. А вы приезжайте в гости, и мы устроим гастрономическое турне по земному шару, у меня как раз разыгрался аппетит.

@темы: за жисть, позитив, а было такое...

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

дешёвое искусство

В нашей стране от чего-то принято довольно пренебрежительно относится к комиксам. Да, ситуация эта понемногу меняется, но, всё-таки, для большинства людей графические новеллы так и остаются "весёлыми картинками", не имеющими ровным счётом никакой культурной ценности. Опровергать это суждение и рассказывать о произведениях, несущих в себе довольно глубокий смысл, не являющихся, ни в коем разе, чтением "для самых маленьких", я сейчас не собираюсь. Кому надо - тот и без того знает. Однако комикс, в отличии от книги, имеет двух творцов. Не только писателя, создающего сюжет и текст, но и иллюстратора, от которого, в достаточно большой степени, зависит конечный результат.
Художников хороших и разных в индустрии хватает, я же хочу выделить двух людей, к которым питаю особое пристрастие и чьими работами безмерно восхищаюсь. Абсолютно разные, с совершенно не схожей техникой, но именно на них мне хочется, в первую очередь, указать всякий раз, когда я слышу нелестные высказывания о жанре в целом.
Итак, прошу любить и жаловать:

Бен Темплсмит (Ben Templesmith ).

Двадцативосьмилетний австралийский художник, наиболее известный своими работами в соавторстве с Уорреном Эллисом и Стивом Найлзом, создавший мрачный, безумный мир "30 дней ночи" и "Сайлент Хилл". (А так же имеющий необъяснимую и совершенно непреодолимую страсть к тентаклям, но это, я думаю, мы можем ему простить =))

Грег Рут (Greg Ruth)

Сорока однолетний уроженец Техаса. (Мало) известен в основном благодаря небольшим, единичным изданиям. Хотя засветился в серии о "Конане". На мой взгляд, один из самых удивительных художников в индустрии.

@темы: чужое, рисунок, маленькие радости, любимые, весёлые картинки, где-то спёрла, crazy genius

---

кажется, я крепко влип

@темы: за жисть, ты, полночный бред терзает душу мне опять

---

в точку -___-

Вашим миром правит безотчетный игрок

Он играет в свою игру каждый день, играет азартно и остервенело, словно это и не игра вовсе. Он втягивается в эту игру незаметно для самого себя. Вроде бы начинается всё с простых привычных фраз : «Неужели ты меня больше не любишь?» или «Я тебе докажу, что я еще тот крепкий орешек!» и произноситься вроде бы всё с шутливой интонацией, а потом он просто начинает... в это верить! Он быстро входит в роль и уже вместо комедии на жизненной сцене разыгрывается трагедия. Затем он сам себе даёт клятвы не поддавтаься на провокации собственного подсознания, но повинуясь тому же пристрастию, с каким гениальные актеры озвучивают свою роль, он вновь и вновь повторяет сценарий неизвестного режиссера. Проблема в том, что он быстро идет на поводу у собственных эмоций, не успевая проверить информацию через логическое мышление. И это о нем мы часто слышим : «он заводится с полоборота!», «лучше его сейчас не трогать» или «он такой темпераментный!». И это о себе он говорит в минуты откровения: «я не думал, что все так выйдет» или « ну как мне с собой бороться?»... Движущая сила: энергия мысли и слов Жизненное кредо : "Порой нам снится то, что в жизни невозможно, а жизнь преподносит то, что и не снилось". Сценический образ: Брюс Нолан из фильма "Брюс Всемогущий"

Пройти тест

@темы: за жисть, полночный бред терзает душу мне опять, fun, fun, fun, где-то спёрла

---

руководство начинающего блюзмена

Написано Слепым Манго Вашингтоном
(Посвящается Эрлен Грей из Мемфиса и Дядюшке «Большому Папе» Планки, а также Маленькой Слепой Патти Д. и доктору Стиви Франклину)

1. Большинство блюзов начинаются со слов «я проснулся сегодня утром».
2. «Моя детка — большая прелесть» — плохое начало для блюза. Во всяком случае, если вы не вставите следующей строкой какую-нибудь гадость, например: «Только с рожей ей не повезло».
3. Главное в блюзе — простота. Сочинив первую строку, повторите ее еще раз. Затем найдите какую-нибудь рифму… что-нибудь в таком духе: «Моя детка — большая прелесть, только с рожей ей не повезло. У нее — лошадиная челюсть, и она весит двести кило».
4. В блюзе все должно быть по максимуму: ты на дне, парень, ты на самом дне – выхода нет.
5. Блюзовые автомобили: шевроле, кадиллаки и раздолбанные грузовики. Блюзмены никогда не ездят на Volvo, BMW и спортивных тачках. Самые блюзовые виды транспорта — междугородные автобусы «Грейхаунд» и поезда на юг. Реактивные самолеты и персональные авто — не для блюзменов. Неотъемлемыми частями блюзового образа жизни являются ходьба пешком и желание сдохнуть.
6. Подростки не могут петь блюз. У них еще не может быть желания сдохнуть. Блюз — только для взрослых. Взрослым по блюзовым меркам считается человек, которого могут посадить на электрический стул, если он пристрелит кого-нибудь в Мемфисе.
7. Вполне подходящим местом для блюза является Нью-Йорк. Неподходящими — Палм-Спрингс, Гавайи или любой район Канады. Если вам тоскливо в каком-нибудь засушливом городке наподобие Сент-Пол или Туссона — это лишь повод принять таблетку от депрессии. Тоска в Чикаго, Сент-Луисе, Мемфисе и Канзас-Сити — явный повод для сочинения блюза. Блюз не рождается в местах, где не бывает дождя.
8. Лысина у мужчины — не тема для блюза. Лысина у женщины — повод сочинить блюз. Если вы сломали ногу, катаясь на горных лыжах — это не тема для блюза. Если вы сломали ее, спрыгнув на ходу с товарного поезда — об этом можно спеть блюз.
9. Блюз не может рождаться в офисе или супермаркете, в этих местах неподходящее освещение. Хотите сочинить блюз — выйдите на автостоянку или сядьте рядом с мусорным баком.
10. Хорошие места для блюза:
a. шоссе;
b. тюрьма;
c. пустая кровать;
d. дно граненого стакана.
Плохие места:
a. буддистские монастыри;
b. открытия выставок;
c. элитные университеты;
d. поля для гольфа.
11. Ваш блюз не будет звучать убедительно, если на вас надет деловой костюм (если только вы не старый негр, который в этом костюме ест и спит).
12. Вы имеете право петь блюз в следующих случаях:
a. вы стары, как грязь;
b. вы слепы;
c. вы застрелили кого-то в Мемфисе;
d. вы не можете получить удовлетворения.
Вы не имеете права петь блюз, если:
a. у вас на месте все зубы;
b. вы выглядите как бизнесмен или топ-менеджер;
c. тот, в кого вы стреляли в Мемфисе, выжил;
d. у вас есть пенсионная карточка и медицинская страховка.
13. Неважно, какого цвета у вас кожа: если вы неудачник, этого вполне достаточно, чтобы стать блюзменом. Уродливые белые тоже имеют шанс сказать свое слово в блюзе.
14. Если вы попросили стакан воды, а ваша детка налила вам бензина, это блюз.
Для блюза также подходят следующие напитки:
a. вино;
b. виски или бурбон;
c. мутная вода;
d. черный кофе.
НЕ подходят для блюза:
a. коктейли (особенно с ликером);
b. кошерное вино;
c. «Спрайт»;
d. любая газировка.
15. Если вас пристрелили в дешевом мотеле — это блюзовая смерть. Получить нож в спину от ревнивой любовницы — тоже вполне хороший способ умереть по-блюзовому. То же самое относится к казни на электрическом стуле, смерти от перепоя или одинокой кончине на сломан
сломанной раскладушке. Настоящий блюзмен не может умереть во время теннисного матча или сеанса липосакции.
16. Женские блюзовые имена:
a. Сэди;
b. Большая Мама;
c. Беси;
d. Толстая Речная Плюшка.
17. Мужские блюзовые имена:
a. Джо;
b. Вилли;
c. Маленький Вилли;
d. Большой Вилли.
18. Если вас зовут Сьерра, Секвойя, Оберн, Тиффани или Рэйнбоу, вам не стать блюзменом, даже если вы пришьете половину Мемфиса.
19. Конструктор «Сделай блюзовое имя сам»:
a. название физического недостатка (Слепой, Калека, Хромой и т.д.);
b. имя (см. выше) или название какого-нибудь фрукта (Лимон, Лайм, Банан и т.д.);
c. фамилия какого-нибудь президента (Джефферсон, Джонсон, Филмор и т.д.).
Например: Слепой Лайм Джефферсон или Хромой Банан Филмор и т.д.
Хм, возможно, «банан» сюда не очень вписывается…
Да, действительно… забудьте про банан.

@темы: чужое, музыка, fun, fun, fun, где-то спёрла